Как отмечалось, значение голода на протяжении большей части 1917 г. сплошь и рядом преувеличивалось. Между тем в конце этого революционного года и в начале следующего ситуация принципиально и очень быстро изменилась. В полной мере выявились глубокие причины катастрофического разрастания голодной опасности. Производители сельскохозяйственных товаров со все большей неохотой соглашались продавать свою продукцию государству по твердым ценам. Объясняли это, в частности, катастрофическим обесценением денег. В отдельных местах сельские жители уже не утруждали себя пересчетом бумажных денег, они взвешивали их и говорили: «полфунта желтеньких» или «четверть фунта зелененьких». Теперь почти всегда крестьяне и представители хлебных регионов, игнорируя государственные планы, соглашались расстаться с хлебом только при условии получения ими взамен из промышленных районов товаров широкого потребления, прежде всего мануфактуры.11
В конце 1917 г. на первый план вышли такие кризисные явления, как завершение процесса распада бывшей империи на отдельные враждующие друг с другом государства и «про-тогосударства». В общей сложности в стране появилось более 60 всевозможных правительств, между которыми то и дело возникали различные конфликты.12 В определенном смысле гражданская война в России проявилась в форме войны голодных регионов (самый крупный и консолидированный среди них — «пролетарский» центр) и сытых территорий, иначе говоря — в виде столкновения держателей хлеба с его соискателями. Эта тотальная война разрушила всякие основы стабильности в государстве и обществе. «Мы сделаем шаг назад к временам Котошихина», — пророчески писал известный публицист Л. Любимов на исходе 1917 г. А в начале 1920-х гг. П. Б. Струве подводил итог этого катастрофического процесса: «Россия скатывается в Азию, а может быть, даже и в Африку».13 Страна пережила катастрофу, какие происходят один раз в несколько столетий.
Региональные власти отказывались выпускать дефицитные хлеб, мануфактуру, другие товары первой необходимости со «своих» территорий. Так, продовольствие из Сибири в центр перестало поступать задолго до чехословацкого мятежа.14 В начале 1918 г. Воронежская губерния была завалена хлебом, а жители некоторых уездов соседней Рязанской отчаянно голодали; со своей стороны, рязанские власти запретили вывозить картофель в Московскую губернию, и это породило многочисленные кровавые столкновения на границе двух административно-территориальных образований. Тогда же в Архангельск прибыла закупленная в Америке администра
61
цией Екатеринбургской железной дороги большая партия обуви для распределения среди железнодорожников; архангельский губпродком реквизировал ее и согласился отправить по назначению только после передачи ему 2.5 тыс. пар.15 Подобных фактов великое множество. Нередко антисоветские мятежи лишь ускоряли и оформляли «продовольственный» распад государства.
В конце 1917—начале 1918 г. Украинская рада, донское, кубанское правительства стали форсировать создание собственных, совершенно независимых продовольственных систем. Это породило неразрешимые противоречия с властями Великороссии. Вот как, в частности, данный процесс протекал в Малороссии. Созданный в Киеве Центрохарч (украинское Министерство продовольствия) запретил вывозить продукты за пределы контролируемой Украинской радой территории. Журнал «Продовольственное дело» (орган Харьковского губернского продовольственного комитета) так характеризовал «хлебное противостояние» на исходе 1917 г.: «В нашей губернии (Харьковской. — А. Д.) ощущается давление трех властей: Рады, народных комиссаров и Каледина...Рада хочет оставить без хлеба и угля владения народных комиссаров, те в свою очередь очень далеки от христианских чувств в отношении областей Рады». Автор приходил к выводу: «Совершенно очевидно, что продовольственные организации не могут руководиться противоположными директивами».16
На Украине сложилась противоестественная ситуация. Часть крестьян отказывала в хлебе Раде, ссылаясь на свою приверженность большевикам. Другие настаивали на том, что следует дождаться соответствующего распоряжения Рады. Третие заявляли, что «Петроград вообще следует поморить некоторое время». Однако все это были отговорки, ибо крестьяне с удовольствием соглашались продавать хлеб мешочникам.17 В войне всех против всех победить было нельзя, но можно было договориться друг с другом, и это во многих случаях удавалось сделать нелегальным снабженцам. Власти в этом отношении терпели неудачи.
Попытки Совета народных комиссаров наладить отправку из окраинных районов в Россию поездов с хлебом привели к развязыванию войны на рельсах: донцы, кубанцы, сторонники Рады разбирали железные дороги, даже взрывали мосты. Поезда с хлебом становились призом победителю. То советские, то «зеленые» подразделения перехватывали друг у друга эшелоны, направлявшиеся в голодающие рабочие районы.
Продвижение любого продовольственного маршрута из Волжского хлебородного района (поставщика хлеба для вели
62
корусских районов в 1918 г.) превращалось каждый раз в рискованную военную экспедицию, своего рода партизанский рейд. Казаки постоянно делали набеги, обстреливали поезда, взрывали пути. Паровозы и вагоны нередко сходили с рельсов. Частям охраны, представлявшим собой по сути серьезные воинские подразделения, приходилось вести с казаками многочасовые бои; рабочие команды то и дело восстанавливали под огнем противника поврежденные железнодорожные пути.18
Процесс распада империи приобрел характер энтропии. Если в первые месяцы существования Временного правительства только государство смело объявлять себя хлебным монополистом, то в новых условиях вопросы в отношении продовольственного распределения пытался решать всякий имевший какую-то власть. Все плодородные территории — Херсонская, Екатеринославская, Таврическая, Орловская, Курская, Тамбовская, Воронежская губернии отгородились от хлебонедостаточных районов отказом от выполнения государственных планов хлебопоставок и даже запретами на отправление почтовых продуктовых посылок.19 На съезде продовольственных комитетов Волжской области констатировалось: «Каждая губерния начала действовать на свой страх и риск». Там же было указано на «наличность сепаратизма не только со стороны губернских продовольственных органов, но и уездных и даже волостных».20 Местные Советы отказывались отдавать хлеб кому бы то ни было; волостные совдепы то и дело издавали обязательные постановления о запрете вывоза продуктов со своих территорий. Дошло до того, что в Мари-инском уезде Томской губернии население голодающих волостей объявило «продовольственную войну» жителям хлебо-достаточного района; лишь согласие сытых соседей поделиться хлебом предотвратило вооруженную экспедицию.
Резко обострились противоречия между городским и сельским населением. Крестьяне плодородных регионов в ответ на вопрос, почему хлебные волости отказываются сдавать хлеб государству, отвечали, что они не желают кормить «дармоедов» из городов. Приведем типичное высказывание крестьянина. «А вот сами постановили, чтобы никуда ни зерна. Кто попадется — отнять на общую пользу, хоть на самогон... Это что? Чтобы города кормить?» — возмущался сельский житель Саратовской губернии в конце 1917 г.21
Ярким проявлением распада государственных и общественных структур стал всероссийский грабеж. Крупные транспорты с продовольствием становились лакомым куском для всяческих групп вооруженных людей — от полков Махно и Дыбенко до отрядов различных «батек». Но еще большую
63
опасность представляли действия бесчисленных местных Советов и деревенских сходов по реквизиции следовавших через их территории транспортов с хлебом. Объявив на основе собственных решений, постановлений, «указов» продовольственные транспорты своим «достоянием», сельские общества приступали к распределению провизии. «Случаев расхищений (продовольственных грузов. — А. Д.) так много, что они стали хроническим явлением», — справедливо отмечалось в марте 1918 г. в «Известиях Отдела снабжения при Уфимском губернском Совете».22 В мае 1918 г., например, Главный дорожный комитет Северо-Западных железных дорог доводил до сведения Исполкома Петроградского Совета, что широкое распространение приобрела анархическая практика реквизиций, проводимых совдепами расположенных рядом с железными дорогами местностей; в документе обращалось внимание на развал системы снабжения из-за самовольных изъятий «продовольственных грузов, прибывающих и отправляемых со станций названных дорог, как равно и в проходящих поездах, причем реквизиции производятся прямо из вагонов».23
Крестьяне хлебопотребляющих областей привыкали решать продовольственные проблемы исключительно с помощью вооруженной силы. Вырыв окопы рядом с железнодорожными путями, они открывали шквальный огонь из пулеметов по поездам, захватывали эшелоны и распределяли «по справедливости» съестные припасы между всеми жителями своих сел. Даже в Москве не всегда удавалось сохранить крупные запасы продовольствия: они либо реквизировались районными Советами, либо расхищались местным населением.24 Грабителей отыскать ничего не стоило, но, как правило, они оставались безнаказанными. Бессилие и апатия власти обрекали на провал многие продовольственные и специфические «антимешочнические» мероприятия новых правителей.
При всем том хлеб в стране имелся в достаточном количестве. Утверждения руководителей регионов относительно того, что хлеба «самим не хватает», часто, мягко говоря, не соответствовали действительности. Эпизодические проверки, проводимые «центром», выявляли солидные излишки продуктов питания. Общий товарный фонд хлеба на 1917—1918 гг. составил 1370—1400 млн пудов (по оценке Министерства продовольствия Временного правительства). Однако возможности государства организовать хлебозаготовки и доставку продовольствия сокращались подобно шагреневой коже. Так, в 1918 г. в Саратовской губернии собрали хороший урожай и цены на хлеб на местных рынках упали в августе в 5—6 раз, погрузки же хлеба для пролетарских центров были единичны
64
ми явлениями.25 Даже в хлебонедостаточных районах положение с провизией было вовсе не так плохо, как изображали крестьяне и их представители. В Одоевском уезде Тульской губернии, который официально был признан «голодающим», на каждое крестьянское хозяйство приходилось не менее 150—200 пудов хлеба. Забегая вперед, обратим внимание на то, что и в 1919 г. ситуация в данном отношении была не самой плохой. «Тульские крестьяне в 1919 г. не испытывали недостатка в хлебе, мясе, картофеле — в каждом хозяйстве были корова, лошадь, свиньи», — рассказывал проживавший в то время среди сельчан К. Н. Голицын.26
При этом советская власть располагала просто-таки мизерным продовольственным запасом. Те продукты, которые все же заготавливались государственными органами, не удавалось сохранить. Миллионы пудов, доставленные крестьянами к ссыпным пунктам, были свалены на землю и подвергались порче под открытым небом. Сельские жители были всем этим безобразием возмущены и зарекались везти хлеб на ссыпные пункты. «Известия Петрокомпрода» поместили выразительное сообщение: «Думаем ли мы о том, какое впечатление создается у трудового крестьянина, который видит ежедневно горы хлебных продуктов, часто сложенных прямо на земле. Тех продуктов, которые были отобраны у него как излишки, а сам он был посажен на, по его мнению, недостаточный продовольственный паек».27
Вместе с тем обнаружилась закономерность: по мере окончательного разрушения налаженных в мирное время каналов поступления продовольствия из производящих хлеб районов в потребляющие расширялись масштабы, усложнялись формы организации мешочничества. Только на него и оставалось уповать россиянам.
Парадоксально, но развернувшаяся в полной мере с конца 1917 г. война властей, а нередко и простых жителей хлебных регионов с ходоками из голодающих районов по существу стала разновидностью все той же борьбы голода с сытостью. Вспомним, что продовольственный комитет хлебородной Уфимской губернии выступил инициатором войны с ходоками еще осенью 1917 г. Далее мы сможем наблюдать, как хлебные губернии зачастую разворачивали борьбу с мешочниками, а в промышленных к ним относились мягко.
Основанием борьбы государственных органов за искоренение мешочничества стала политика хлебной монополии, твердых цен и реквизиций, форму которой советская власть переняла от предыдущей. Сразу подчеркнем, что продовольственная монополия в 1918 г. по-прежнему остается односторонне толкуемой проблемой отечественной истории. Я еще
3 А. Ю. Давыдов
65
раз убедился в этом, когда в 1994 г. опубликовал в журнале «Вопросы истории» свою работу о мешочниках. На мое имя стали поступать письма , в которых утверждалось: монополия наверняка привела бы к успеху, если бы не мешочники. Уважаемые читатели «Вопросов истории» не учли, что в целом «ходачество» порождено монополией, а не наоборот. Впрочем, эту проблему стоит в дальнейшем обсудить особо.
Отмечу, что большевистское руководство при осуществлении продовольственной диктатуры пошло своим «архиреволюционным» путем, а именно, широко применялись безвозмездная конфискация скрытых от государства хлебных запасов и смертная казнь за спекуляцию товарами первой необходимости. Все это сильно напоминало политику французских экстремистов 1793 г. и резко отличалось от действий российских правителей марта—октября 1917 г. Последние в качестве самой «радикальной» меры использовали изъятие хлеба, сокрытого мешочниками и крестьянами от сдачи по твердым или «половинным» ценам (да и эти меры осуществлялись весьма непоследовательно).28
Советская власть не сразу приняла продовольственную монополию. Рубикон перешли 19 февраля 1918 г., опубликовав «Закон о социализации земли»; пункт 19 его гласил: «Торговля хлебом как внешняя, так и внутренняя должна быть государственной монополией».29 После этого государство упорно проводило свою политику в жизнь. Монополия была постепенно распространена на все товары первой необходимости (спички, свечи, рис, кофе и т. д.). Советские правители, в частности, определили душевую норму выдачи обуви населению: одна пара в год на рабочего и столько же на четырех членов его семейства.30
Государство, не умея произвести или заготовить продукты и товары широкого потребления, стало безжалостно — огнем и мечом — пресекать всякие попытки народного самоснабжения. Чтобы сразу расставить точки над сошлюсь на один из бесконечного ряда вопиющих фактов. В 1918 г. в Московской области погиб почти весь заготовленный Наркомпродом картофель из-за громадного скопления в сыром и грязном виде на станциях; при этом губернские продовольственные комитеты всячески преследовали мешочников, принявшихся перевозить картофель из деревень в города. Люди наблюдали, как гниет сваленный прямо в кучи картофель и не имели права забрать сохранившиеся остатки. «Порой мне кажется, что мы попали в какой-то сумасшедший дом, именующийся „продовольственная система"», — заметил по этому поводу корреспондент журнала «Союз потребителей» в конце 1918 г.31 Вместе с тем фанатично преданные идее искоренения рыночных
66
отношений деятели большевистского государства упрямо внедряли монополию на каждой освобожденной от белых территории.
Хлебная монополия проводилась в условиях крайне неблагоприятных. В первые после октябрьского переворота месяцы хлебозаготовки катастрофически сократились. Так, в ноябре заготовки хлеба составили 28 % от назначенного плана (для сравнения: в октябре, в последний месяц пребывания Временного правительства у власти, — 50 %). Не случайно именно в конце октября—начале ноября мешочники появились даже в тех районах, где их ранее не замечали, например в Челябинском уезде.32
С декабря 1917 г. по май 1918 г. из назначенных по плану 137 млн пудов было отгружено 18.4 млн пудов хлеба, или около 14 %. Учтем, что планы составлялись из расчета 25 фунтов в месяц на человека. Как видим, в течение полугодия органы советской власти должны были доставить населению одну седьмую часть назначенного количества, или 3.5 фунта в месяц на человека.33 Такого продуктового пайка было явно недостаточно для поддержания человеческого существования. Однако голодающие и его не получали от государства, поскольку далеко не весь отгруженный хлеб доходил до потребителей — потери в пути были огромны. Положение можно назвать одним словом: голодная катастрофа.
Между тем российские люди выживали и в тупиковой ситуации. Причину этого явления в августе 1918 г. объяснили «Известия Петроградского торгово-промышленного союза». Автор К. Парчевский в этой связи обратил внимание на одно новое обстоятельство. Он замечал, что мешочничество не только спасает простой народ, но даже государственным чиновникам «еще доставляет возможность кое-как жить и мечтать о вреде свободной торговли и пользе государственной организации дела снабжения». С большой долей иронии Парчевский писал: «Вместо торговли у нас всеобщее, прямое и тайное мешочничество. Мы еще живы, нужно прямо сказать, только благодаря мешочной торговлишке, а отнюдь не попечениям начальства, которое даже избранным не в состоянии дать ничего, кроме фунта сушеной рыбы в день».34 Парадокс: пропитание многих «государевых людей» стало зависеть от нелегального снабжения.
Мы будем постоянно убеждаться, что государство оказалось совершенно не в состоянии провести в жизнь хлебную монополию, на которую оно упорно делало ставку. Только хорошо организованный государственный механизм — вроде германского — мог решить гигантской сложности задачу монополизации продовольственного дела. В России его не было
67
и в помине. В частности, новые власти не располагали кадрами опытных, инициативных, ответственных работников-организаторов.
Старые продовольственники накопили к концу 1917 г. огромный негативный опыт, позволявший многим из них осознать нереальность осуществления хлебной монополии.35 «Революционная», а стало быть, стоявшая на платформе государственной монополии, советская власть не собиралась мириться с подобными настроениями и форсировала упразднение «буржуазно-помещичьих» продовольственных комитетов и управ. Уже 20 ноября большевистский комиссар А. Шлихтер (по другим данным, сам Ф. Э. Дзержинский) во главе отряда вооруженных солдат захватил Аничков дворец в Петрограде. Там работало Министерство продовольствия, а также проходили собрания Совета продовольственных съездов, избранного в ноябре 1917 г. на Всероссийском продовольственном съезде. Ответственные служащие Министерства и заседавшие в Аничковом дворце общественные деятели были арестованы и препровождены в Смольный институт. Вскоре их освободили, тем не менее деятельность Министерства и Совета продовольственных съездов прекратилась.36
Процесс упразднения местных продовольственных организаций ускорился в связи с тем, что в них, как правило, абсолютно преобладали представители «соглашательских» партий эсеров и меньшевиков. После принятия 24 декабря 1917 г. Советом народных комиссаров декрета «Об организации продовольственных комиссий при Советах» новые местные власти развернули кампанию борьбы за искоренение «буржуазно-помещичьих» хлебозаготовительных организаций.37 Старые продовольственные работники были отстранены от дел, либо по разным причинам самоустранились и отказались сотрудничать с новой властью. Например, на 6-м Самарском губернском съезде продовольственных организаций 27 ноября в резолюции, по предложению меньшевика Игаева, было открыто заявлено: «Никакой другой власти, кроме Учредительного собрания, мы хлеба не дадим».38 Выразив несогласие с действиями новых властей, самораспустились Нижегородская губернская продовольственная управа, Новониколаевский уездный продовольственный комитет, союзы служащих продовольственных организаций Смоленской, Тульской, Курской губерний. В Сибири отказались продолжать работу Акмолинская, Омская управы. Большевики получили в наследство от прежнего начальства опустевшие канцелярии и должны были на скорую руку из малограмотных работников формировать новые штаты.39
68
Проблема квалифицированных сотрудников является в конечном счете узловой в любом государственном устройстве. Лишившись компетентных специалистов, власть так и не смогла отыскать им замену. «Для всех нас продовольственная работа была совершенно новым и неизвестным делом, — откровенно признавался большевистский руководитель продовольственного дела в Петрограде А. Е. Бадаев. — Предыдущая партийная и общественная работа не могла дать нам никакого хозяйственного и коммерческого опыта, необходимого в продовольственном деле».40 Показательно, что И. В. Сталин в августе 1918 г. в отправленном Ленину, Троцкому и Цюрупе письме жаловался, что не может найти людей, способных наладить работу «хотя бы одной консервной фабрики или бойни».41 К тому же возобладала организационная бестолковщина. Например, в Москве действовали одновременно четыре совершенно самостоятельных продовольственных комитета. В итоге у семи нянек дитя получалось без глазу.
Острейшую форму приобрела проблема доставки продовольствия. Государственная транспортная система приближалась к состоянию коллапса и зачастую действовала не по указаниям «центра», а вопреки им. Специфические для описываемого времени причины хаоса на транспорте состояли в следующем. Огромный урон транспорту, как и производительным силам в целом, нанесла пронесшаяся смерчем по стране в конце 1917—начале 1918 г. стихийная демобилизация; она привела к уничтожению имущества транспортных ведомств, дестабилизации управления перевозками по железнодорожным и водным путям, к гибели служащих и многочисленным крушениям поездов.42 Кроме того, на железнодорожных и водных трассах возобладала анархия. Отдельные группы железнодорожников, исходя из установки «власть принадлежит трудящимся», превратили участки железных дорог в свои «трофеи». Рядовые путейцы перестали считать преступлением самовольное распределение содержимого вагонов.43 Всеми делами управляли ячейки профессиональных союзов, состоявшие из машинистов, конторщиков, слесарей. Вместо народного самоуправления получилось анархическое самоуправство отдельных групп железнодорожников. Государство перестало координировать деятельность органов путей сообщения. «Получается полная разобщенность в работе отдельных дорог», — констатировал Нарком путей сообщения В. И. Невский в направленном в мае 1918 г. в Совнарком докладе.44 Показательно также, что И. В. Сталин в июне 1918 г., определяя причины развала железнодорожной системы, в первую очередь указал на «старания многих коллегий и ревкомов».45 На станциях распоряжалось столько хозяев,
69
сколько существовало ведомственных подразделений, и все они конкурировали с местными профсоюзами.
В названных обстоятельствах доставка государством на дальние расстояния крупных партий продовольствия, целых эшелонов становилась чрезвычайно трудноосуществимой, сплошь и рядом обреченной на провал операцией. В пути возникало невероятное количество проблем, с которыми власть справиться была не в состоянии: в частности, наладить охрану эшелонов, обеспечить при необходимости стремительную разгрузку и погрузку содержимого вагонов. Чиновники, как правило, не решались идти на риск. А ведь в дороге возникали самые непредвиденные ситуации. Иногда требовалось, например, даже поступиться малой частью продовольствия в интересах сохранения всего маршрута.
Тем не менее государство в середине 1918 г. ввело запрет на перевозку всяких частных грузов. В относившемся к августу докладе чрезвычайного комиссара Наркомпрода по Саратовской и Самарской губерниям отмечалось: «До сих пор имело место крупное зло с отправкой хлебных грузов в адрес частных лиц, так как контроль по железной дороге не был организован. Но теперь это окончательно устранено».46 Итог известен. Крупные партии продовольствия были распылены по миллионам мешков.
Не выдерживают критики «здравые» рассуждения некоторых советских экономистов о том, что перевозившие в каждом вагоне до 200—300 пудов хлеба мешочники как раз и помешали государству транспортировать в таком же вагоне до 1000 пудов.47 В сложившейся в то время ситуации только мелкие партии, находившиеся в личной собственности у дерзких энергичных людей, имели шансы оказаться в хлебо-недостаточных регионах. Такова логика гражданской войны, которая имеет мало общего с логикой времен стабильности. Хотя большевики упорно не желали этого признать. В одном документе Орловского губпродкома читаем: «Нам нужно провозить хлеб вагонами, а не мешками и доставить хлеб рабочим по дешевой цене. Чем больше везут мешочников, тем труднее провезти вагон».48 На деле получалось так: либо везли провизию нелегальные снабженцы, либо никто не вез.
Затраты государства по насильственному изъятию провизии у крестьян и доставке ее в города оказывались непомерно высоки и достигали 500 р. за пуд. Расходы мешочников были на порядок меньше. По подсчетам экономиста «Торгово-промышленной газеты», пуд привезенного мешочниками хлеба обходился в 50 р. При этом он исходил из того, что каждый из нелегальных снабженцев доставлял в среднем по 2 пуда продуктов, проводил в пути 7 дней и проживал за это время до
70
20 р. На деле мешочники привозили с собой гораздо больше продуктов и даже если в пути находились дольше, то накладные расходы в пересчете на каждый пуд все равно оказывались сравнительно небольшими. Упомянутая денежная сумма в 50 р. непомерно велика по довоенным меркам, поскольку в 1913 г. в 20 р. (те самые 500 р. в ценах 1918 г.) обходилась доставка целого вагона с хлебом; но в условиях «русской смуты» эта цифра отразила чудо эффективности.49
Несмотря ни на что, большевистские правители двигались по пути радикализации продовольственной монополии. Это выразилось в том, что власть упрямо и фанатично старалась отстранить от всякого участия в деле снабжения населения инициативных людей и настоящих организаторов. Имеются в виду коммерсанты, комиссионеры, хозяева торговых заведений — только они могли бы, используя свои возможности и опыт, преодолеть препятствия. Большевики казались сами себе новаторами в этом отношении. На деле они выступали продолжателями давней плебейской традиции. Торговцы среди большой части российского населения не пользовались почетом. Дворянски-сословная брезгливость правящих и на-родническо-социалистическое неприятие их интеллигенцией нашли отклик в широких обывательских массах хозяйственно отсталой страны. Вот, например, что услышал В. Кривошеий (сын одного из царских министров, будущий архиепископ) в конце февраля 1917 г. на Невском проспекте в Петрограде: «От войны буржуи только наживаются... Самый последний лавочник получает сейчас более восьмисот процентов прибыли за свои товары».50 Обострившаяся во время мировой войны и порожденного ей товарного голода подозрительность обывателей по отношению к людям, занимавшимся торговым промыслом, являлась одним из главных козырей большевистской агитации.
К концу 1917 г. повсеместно советскими органами были созданы всякие «комиссии по борьбе со спекуляцией», развернувшие бурную «антибуржуйскую» деятельность. Например, в Воронеже все магазины и склады были опечатаны, а после снятия печатей товаров в них почти не оказалось; в Саратове покупка товаров разрешалась «только остро нуждающимся», в первую очередь солдатам; в Тамбове торговцам было предложено прекратить продажу товаров в городах, везти их в деревни, и т. п. В ряде местностей поиски «запрятанных» торговцами продуктов сопровождались волной разгромов, истязаний и убийств.
Большевистское руководство поддерживало революционную (по сути анархистскую) активность Советов на местах. Однако оно не решилось ликвидировать торговлю одним
71
декретом, опасаясь вызвать обвальное падение покупательной способности денег. В начале 1918 г. на местах стали создаваться особые комитеты, которые определяли «нормальные» цены товаров. Тогда же развернулась кампания так называемой муниципализации розничной и мелкооптовой торговли, принимавшая сплошь и рядом форму закрытия магазинов и конфискации их товаров. В Твери в 1918 г. было закрыто около тысячи частных магазинов и при этом открыто всего 52 советских с полупустыми полками.51 Сложнейшие и многообразные функции торговли попыталось взять на себя государство. Борьба всего «аппарата» за искоренение сословия, профессионально занимавшегося торговлей, продолжалась с неумолимой решительностью. Заменить же его оказалось некем. При этом торговый слой был терроризирован и в целом прекратил свое легальное существование; ему на смену шли мешочники — нелегальные снабженцы. Люди, которые еще недавно на чем свет стоит ругали «торгашей», сами сделались «микроскопическими» торговцами. Тут-то на них и обрушилось большевистское государство с его политикой искоренения «спекулятивных элементов».
Итак, встретившись с серьезными продовольственными затруднениями, народные массы довольно скоро опамятовались и уже в последние месяцы 1917—начале 1918 г. все единодушней стали выступать за возвращение свободы торговли и соответственно противодействовать хлебной монополии. Сопротивление это в конце 1917 г. приобрело массовый характер, выразилось в частых избиениях пропагандистов твердых цен, убийствах многих продовольственных работников. Отношение простых людей к хлебной монополии в середине 1917—середине 1918 г. абсолютно изменилось. Если в первые месяцы после Февральской революции продовольственной политике правительства сочувствовали все слои населения, то через полгода-год подавляющее большинство россиян видели именно в ней главную причину своих страданий. На подобный резкий перелом настроений обратил внимание продовольственный работник С. Бройде. В мае 1918 г. он цитировал высказывание одного московского обывателя: «Вот выдумали еще эти продовольственные комитеты, не будь их, был бы хлеб и все было бы в порядке». И ответственно заявлял, что «приходится это слышать и в трамваях, и на улице, а главным образом в очередях, где терпеливо выжидает прислуга, рабочий».52
В плодородных регионах уже в тот период крестьяне радовались любому слуху о переходе к свободной торговле. Это понятно: у сельских тружеников появлялась возможность на законных основаниях продать выращенный хлеб по спра
72
» Т И ДНИ ВЪ (1ЕТР0ГРЯД*-
р«*м» м> jy™*™1 «г» " гошмовемг«.
HIMI яовти.—Борьба двух* голодающих*.
Голод глазами художника. Рисунок для журнала «Огонек» художника М. В. Рошковского.
ведливой цене и сберечь его от порчи.53 Российский крестьянин ощущал дискомфорт, из-за того что, сбывая продукты нелегальным снабженцам, нарушал закон.
О возвращении к свободной торговле и замирении государства с мешочниками мечтали и городские низы. Соответствующее и очень выразительное «прошение» от имени большой группы горожан обнаружено мною в архиве. Его направил 14 сентября 1918 г. председателю Совета народных комиссаров Петроградской трудовой коммуны бедняк Гродненской
73
Продовольственный «хвост». Москва.
губернии А. Степанов. В тексте читаем: «Просим Вашего ходатайства перед тов. Лениным, чтобы они были спасителем городской бедноты (так в тексте. — А. Д.), то нужно отменить власть на местах и разрешить вольную торговлю хлебными товарами. Покудова этого разрешения не поступит, беднота будет пухнуть от голода. Покудова богач истощает, то бедняку смерть». Простые жители стали обвинять власть на местах в сохранении губительной хлебной монополии. Им страшно было писать об этом самому Г. Е. Зиновьеву, поэтому в конце послания стояла самоуничижительная оговорка: «Извиняюсь, товарищ Зиновьев, пред Вами за письмо. Может быть, изложенное мною глупо или хорошо. Это Ваше усмотрение».54
Полное неприятие и активное противодействие (в виде мешочничества) хлебной монополии со стороны граждан обрекало политику советской власти на провал. Простые россияне вынесли окончательный вердикт монополии. Вместе с народным осуждением продовольственной диктатуры нарастало и сопротивление ей. В целом в 1918 г. продовольственную диктатуру стали решительно отвергать очень многие общественные организации; в частности, Продовольственное совещание при Московской хлебной бирже, Московский союз продовольственных служащих, Московская организация домовых комитетов и т. д. Отрицательную оценку продовольственной монополии высказали лидеры меньшевистской партии — Ф. Дан, Н. Суханов, Карелин. Ф. Дан, например, опре-
74
Хл4ба!
Яра Г*пЬттва fopytu t иадмгающвкхи мх-•кипы* нЪмцнаго рабства я вуржутиоЯ «абалм UMlnam тесь стмрь Ро«1и НСМЕДЛЕИИО оееапачмт* клкбю!
Хл-Ьба!
Kt «сену крестьянству хлебородных областей ■ губеряИ БРАТЬЯ КРЕСТЬЯНЕ!
Jbr*rk tpirvi! Каьмм arm мы, Щам ftмшпмкаи, аарааамн к Влп < ю аралм.
О мнрЬПАети ntpcjiMti i py до щи».<1.- Kin 6ci iHitynA, ф.брм, MMRM H ЙМ41.
j " *'* СОША.ЖТИЧЕГКОЕ ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!
ХлЪба! ХлЪба! ХлЪба!
i дорог • p*pmf*«** судояоомым pk.nl
к» KWWUtT ■>•>•») sea**?*"* •
ХлЪба!
ХлЪба!
ХлЪба!
ХлЪба.
Нзв1щеьНе от Ceitu Нароаиых Номиссзров.
По техническим услоыяи хлебный окк может быть увеличен до полфунта только с 21-го января. 19 и 20 января будет выдано по старому, т. с. по четверть фунта. Преjrtj. Сов. Нар, Комиссаров В. Ульяноа (Ломи). Народный Комиссар по Продовольствие Шлихтер. Уярааяаюшй дЛдам Cot. Нар. Ком. В Лад. Бонн-Бруса*».
Секретарь Н. Горбунов. Петроградская Центральная Продовольственная упрааа. 18 .чар. 1918 г.___________
Извещение Совнаркома. Январь 1918 г.
делил эту монополию как «замену политико-экономической системы насилием».55 В самом деле, большевики начали репрессировать пропагандистов свободной торговли. Один из самых яростных критиков монополии в печати, член Всероссийского совета рабочей кооперации меньшевик П. Коло-кольников был арестован из-за непримиримости позиции в толковании продовольственного вопроса.56
Более серьезную угрозу для новой власти представляло изменение позиции кооперативов, организаций в России того времени авторитетных и, как известно, активно поддерживавших продовольственную политику Временного правительства, сделавших очень много для проведения ее в жизнь. Совет
75
ские организации довольно скоро принялись огосударствлять кооперативы; на местах Советы начали объявлять ссудные товарищества и потребительские общества своими подотделами.57 Это обстоятельство переполошило независимых кооператоров, ускорило изменение их позиции в отношении хлебной монополии.
На состоявшемся в 20-х числах февраля 1918 г. в Москве Всероссийском кооперативном съезде осуществление монополии признавалось нереальным на том основании, что «разложение государственного аппарата делает невозможным проведение мер, требующих очень большого и точно действующего административного и хозяйственного аппарата».58 В резолюции съезда новым властям предлагался реалистический выход из тупика: «Заготовка хлеба должна быть поручена государством объединенной организации продовольственных органов, кооперативных организаций, с привлечением в нее и частно-торгового аппарата... Закупка может производиться по вольным ценам».59 Вероятно, нельзя говорить о решительном и быстром переходе кооперативов с «монополистических» позиций на рыночные. Еще в сентябре—октябре 1917 г. продовольственная политика Временного правительства поддерживалась ими потому, что она изменялась в сторону либерализации: решалась задача «смягчения» хлебных цен с учетом региональных условий, распределение продуктов передавалось городским и земским самоуправлениям.60 Из-за отказа Советов от подобных установок, по причине перехода их к гибельной политике радикализации монополии старые кооператоры начали занимать враждебные по отношению к власти позиции. К сожалению, советская власть с самого начала принялась отвергать все «несоветское».
Как известно, предложение независимых кооператоров относительно перестройки продовольственного дела новое руководство отвергло. Наконец в дальнейшем они продолжали утверждать необходимость отмены твердых цен. Но все чаще говорили о том, что время упущено. Наконец в середине 1919 г. «Вестник Московского областного союза кооперативных объединений» отмечал, что в условиях расстройства транспорта, разрушения частноторгового аппарата, полного отсутствия гарантий для частных собственников решительный переход к вольной торговле уже не даст немедленных полезных результатов, потребуется длительный промежуточный период.61 Думается, принятие предложения кооператоров в начале 1918 г. могло привести к снятию ряда экономических противоречий. Рост кооперативной и частнопредпринимательской деятельности, наверняка, стал бы альтернативой мешочническому буму.
76
МЕШОЧНИЧЕСТВО: МАСШТАБЫ И АЛЬТЕРНАТИВЫ НА НОВОМ ЭТАПЕ
С конца 1917 г. начинается новый этап мешочничества. Определим в общих чертах его особенности. Оно становится по-настоящему массовым. В принципе альтернативы мешочничеству уже не существует: ни государство, ни частный капитал не в состоянии обеспечить простое выживание членов общества (прекратилась даже отправка продовольственных посылок из хлебных районов). Кроме того, в силу разрастания трудностей, с которыми приходилось сталкиваться мешочникам, отсеялась значительная часть «потребителей» и соответственно усилилось значение деятельности профессионалов-спекулянтов.
В конце 1917 г. и в первые месяцы 1918 г. мешочничество последовательно охватывает один за другим все хлебонедоста-точные регионы. В это время в ряде мест безуспешно пробовали решить острую продовольственную проблему своеобразным, немешочническим, путем. Стали создаваться «комиссии голодных» и «голодные гвардии», которые кроме реквизиций в магазинах и на складах развернули кампании ночных обысков в домах «представителей эксплуататорских классов». Продовольствие у них изымалось. Далее события развивались в соответствии с двумя сценариями. Если отобранные продукты удавалось сохранить и распределить среди нуждающихся, то голод и соответственно расцвет мешочничества отдалялись на несколько месяцев. В Вологодской губернии, например, реквизированную провизию проедали до лета 1918 г.62 В тех случаях, когда порядка в местных органах власти не существовало, продовольствие довольно быстро расхищалось и число ходоков незамедлительно удесятерялось. Типичный факт обнаружен, например, в архивном документе — в протоколах Кемского (Архангельской губернии) уездного съезда Советов. В январе 1918 г. в уезде вернувшиеся из армии солдаты провели массовые ночные обыски, конфискуя продукты, которые они сдали в солдатский кооператив. Однако эти продукты были скоро разворованы. Солдаты прибегли к помощи средневековых наказаний. Так, одному служащему, которого уличили в краже муки и масла, привязали к спине найденный у него дома 13-килограммовый кулич, дали в руки доску с надписью «Я — вор». В таком виде водили по улицам и заставляли «просить всех простить его». Но после драки кулаками не машут: похищенное продовольствие возвратить не удалось. Местным жителям ничего не оставалось, как заняться опасным промыслом — контрабандным провозом продуктов из Финляндии.63
77
В новых условиях выявилась специфическая черта мелкого нелегального снабжения. О ней впервые заговорил член коллегии Наркомата продовольствия Н. П. Брюханов. «Мешочничество стало получать организованные несколько формы, — заявил он в апреле 1918 г. на заседании ВЦИК, — стало превращаться в явление группового мешочничества, перестало быть стремлением отдельных лиц, стало явлением, которое наблюдается в виде стремления отдельных мелких групп населения».64 Мешочничество превращалось в форму самоорганизации населения для спасения от голода. Кроме того, на новом этапе происходили серьезные изменения в географии нелегального снабжения.
Наконец, о главной сущностной характеристике движения на этапе, начавшемся в конце 1917 г. Ранее оно представляло собой одно из многих проявлений общественной жизни. Теперь выразило (по авторитетному заявлению, сделанному в 1940 г. профессорами А. А. Арутюняном и Б. Л. Маркусом) «своеобразие экономики Советской республики в период гражданской войны».65 Иными словами, экономика стала мешочнической. Так как функции организации такой экономики были распределены между миллионами граждан, то и общество условно можно назвать ме-шочническим. Простые жители в те годы стали забывать, что можно выйти из дому без мешка или авоськи (сумки на всякий случай — «авось, что-нибудь раздобудут»).66 Сами себя делили на мешочников и «сумчатых». Только так нередко и отличались друг от друга, поскольку различий в одежде почти не наблюдалось. Вспомним высказывание М. А. Осоргина: «Равны стали и в одежде с одинаковым за плечами мешком, слабосильные с санками или детской колясочкой — на случай пайковой выдачи или неожиданной продовольственной поживы. Мешки срослись с телом, люди стали сумчатыми».67
В то же время вовсе необязательно, даже невозможно, было отправляться всем в дальние дороги за продовольствием. Развилось в первую очередь спекулятивное мешочничество. И при этом механизм народного снабжения действовал следующим образом: значительная часть населения была занята поиском в местах своего проживания денег или товаров, необходимых для обмена на привезенные мешочниками-профессионалами продукты. Другая часть помогала таким мешочникам продавать продукты и закупать товары широкого потребления, готовиться к отправке в новые экспедиции. Очень и очень много людей кормилось вокруг нелегальных снабженцев. Вот это и была та самая экономика, о которой писали Арутюнян и Маркус.
78
Мешочничество в 1918 г. заняло главное место в системе жизненных ценностей миллионов россиян. Оно оказалось единственным и всепоглощающим занятием, делом всей жизни для представителей различных слоев населения. Писатель М. М. Пришвин справедливо называл существование людей в период «русской смуты» «растительной жизнью», поскольку вся она проходила исключительно в заботах о добывании еды и топлива. По его же мнению, в то время широко распространилась «социальная болезнь», выражавшаяся в устремлении духа только на материальное.68 Мешочничество же было чуть ли не единственным для многих и многих людей средством «материального» выживания. Поэтому оно переросло рамки профессии, стало своего рода страстью, удовлетворению которой целиком подчинялись все мысли и дела его подвижников. «Все съестное стало священным», — подметил М. А. Осоргин.
Напомним, что для многих мешочничество играло роль способа самореализации; простые люди — в недавнем прошлом по сути дела слепые исполнители чужой воли — впервые почувствовали себя творцами, спасителями собственных семей, «господами предпринимателями».
Итак, на новом этапе рост масштабов и значения нелегального мешочнического движения привел к изменению его качества, его места и роли в жизни общества. Тем не менее даже современники путались и противоречили сами себе и друг другу при оценке размеров мешочнического движения. Хотя речь на первый взгляд идет об очевидном — оно переживало бум. Однако не все так просто. В марте 1918 г. в первом номере нового журнала «Продпуть» (органе Центрального продовольственного бюро Всероссийского железнодорожного союза) отмечалось, что «ничтожные количества, которые доставляются мешочниками, нельзя принимать в расчет».69 Возможно, деятели союза не располагали сводными данными, характеризующими мешочническое движение. К тому же не очень любили выглядывать из окон персональных вагонов; иначе им не могло не броситься в глаза бесчисленное количество мешков на каждой станции.
Оценки современниками распространения мешочничества нередко зависели от степени их причастности к власти. Большевистские политики не могли не располагать информацией о нарастании мешочнического вала, но и признать первенствующую роль нелегального снабжения в продовольственном обеспечении народа ни за что не соглашались. Например, И. В. Сталин летом 1918 г. в телеграмме В. И. Ленину и А. Д. Цюрупе писал о «страшном развитии мешочничества, с которым до сих пор не велась серьезная борьба».70
79
Вместе с тем в одной из речей он прибег к мистическому (никак не связанному с нелегальным снабжением) объяснению причин феномена выживания рабочих, получавших ежедневно на протяжении двух лет «по восьмушке фунта черного хлеба и то наполовину со жмыхами». Будущий вождь указал на такое сверхъестественное явление: «Рабочие терпели и не унывали, ибо они знали, что придут лучшие времена и они добьются решающих успехов».71
Масштабную картину мешочнического движения в 1918 г. рисовали советские продовольственники-практики, которые чаще всего сталкивались с мешочниками и были единодушны в признании крупных размеров данного явления и его важнейшей хозяйственной роли. В частности, руководитель продовольственного дела в Петрограде А. Е. Бадаев не раз говорил о «широких волнах» мешочников.72
Наконец, самую впечатляющую панораму мешочнической эпопеи 1918 г. создали современники, выполнявшие одновременно функции практиков — организаторов хозяйственной жизни и ученых. Исследователь-экономист и весьма информированный руководитель Н. А. Орлов доказывал, что четверть взрослого населения страны регулярно занималась мешочничеством. Для сравнения (по его же данным): другая четверть занята была «вялым, рутинным трудом» на предприятиях и в армии, а оставшаяся половина служила в канцеляриях.73 Отсюда следует, что жизнь кипела лишь там, где находилась первая «четверть». Орлов выносил вердикт в 1918 г. по горячим следам событий. Кстати, эволюция взглядов Орлова представляет большой интерес. Опытный хозяйственник, он принадлежал к сложившейся в начале века плеяде российских кооператоров. В 1917 г., будучи меньшевиком-интернационалистом и членом экономического отдела Петросовета, стал одним из разработчиков пресловутого закона о хлебной монополии. Но к 1918 г., учтя негативный опыт осуществления закона, разочаровался в политике жесткой централизации продовольственного снабжения. К тому времени большевики решили использовать его огромные знания и опыт. Николай Александрович становится членом коллегии Наркомата продовольствия и главным редактором «Известий Наркомпрода». На страницах официального издания он и его корреспонденты, сотрудники редакции, пытались дать всестороннюю характеристику мешочничества. В штабе борьбы с мешочничеством и вольным рынком Орлов был проводником «мягкой» линии в отношении нелегального снабжения.74
С выводами Н. А. Орлова о размерах нелегального снабжения соглашался видный экономист, проф. Л. Н. Юровский: «Мелкая нелегальная торговля продовольствием — мешочни
80
чество — получила столь широкое распространение, что в торговле никогда не участвовала активно такая значительная часть населения, как в те годы».75
Оценки распространения нелегального снабжения Орловым и Юровским заслуживают наибольшего внимания, ибо они принадлежат исследователям, знакомым по долгу службы с широким кругом информационных источников. При этом нельзя не согласиться и с выводом, сделанным профессором Лондонского университета Джеффри Хоскингом. В 1994 г. он указывал на превращение в 1918 г. «половины России» в мешочников.76 По всей видимости, английский автор учитывает всех тех, кто хотя бы один раз привозил в свои семьи провизию, так называемых мешочников-потребителей.
Самыми мешочническими оказались сельские районы промышленных Севера и Центра. Государство прекратило поставку в них продуктов (городам не хватало), а сельское хозяйство было нацелено здесь на производство технических культур. В итоге в начале 1918 г. до 40 % крестьян профессионально занимались нелегальным снабжением.77
Возникли костромское и калужское «царства мешочников». В Калужской губернии численность мешочников составила 624 тыс. человек — 40 % городского и сельского населения. Анкетный опрос, проведенный Калужским комиссариатом продовольствия, показал, что в 94 % населенных пунктов губернии жители занимались мешочничеством. Но и на этом фоне выделялась Костромская губерния. Как видно изданных опроса, проведенного среди костромичей работниками Наркомата торговли и промышленности (задавался вопрос: как удалось дотянуть до нового урожая?), 80 % местных жителей упомянули о своих занятиях «ходачеством».78 Эти костромичи и калужане (к ним начали присоединяться тульские жители) огромным потоком двигались в 1918 г. в Москву и в Курскую губернию. Последнюю, например, на протяжении 1918 г. — до октября мешочники посетили не менее 2 млн раз.79 Не меньшие масштабы принял наплыв их в Москву. С каждым поездом в столицу прибывали многие сотни ходоков. Исключительно мешочническими стали поезда № 21 и № 22 (их называли «Максим Горький», имея в виду те мытарства, которые претерпевали пассажиры-ходоки). Эти эшелоны прибывали в столицу утром и за день мешочники успевали закупить продукты на московских рынках. На каждом из «Максимов Горьких» приезжало до 2000 мешочников.80
Вместе с тем имелись районы с незначительным удельным весом ходоков среди местного населения. В черноземных областях крестьяне — владельцы хлебной «валюты» предпочитали поджидать, когда к ним приедут за провизией из
81
голодных регионов, нежели самим отправляться в дорогу. В частности, в Тамбовской губернии в 1918 г. насчитывалось всего 50 тыс. мешочников — главным образом горожан.81
Попробуем определить место мешочнического снабжения в системе обеспечения населения продуктами. По данным современных исследователей, вскоре после Октября 1917 г. не менее 80—90 % продовольственного потребления покрывалось мешочничеством и во вторую очередь еще сохранявшейся частной торговлей.82
На протяжении 1918 г. ситуация если и изменялась, то незначительно. Обратимся к материалам проведенных в середине 1918 г. исследований бюджетов московских и петроградских рабочих. Как представляется, им можно доверять, поскольку они приводились представителями «разных сторон баррикады» — большевистским журналом «Продпуть» и народническим «Вестником Московского областного союза кооперативных объединений». Первое периодическое издание весьма критически отзывалось о втором, например, так: «Мы слышим песнь торжествующей частной собственности, гимн крепкому мужичку».83 Однако при характеристике роли продовольственной монополии и мешочничества в жизни общества они были едины, что свидетельствует об объективности их оценки.
Вот на какие данные ссылались оба журнала: подтверждалось то, что «...население получает от нее (монополии. — А. Д.) в лучшем случае четвертую-пятую часть минимума необходимых для поддержания жизни продуктов».84 В Петрограде ежедневный паек, выдаваемый по карточкам, составлял 18.5 % минимальной нормы в 3580 калорий. Остальные 4/5 нормального пайка приобретались на вольном (по сути мешочническом) рынке. На это затрачивалось ежедневно 19 р. 67 к., что значительно превышало заработок чернорабочего, установленный в то время в Ир. 20 к.85 Горожане подрабатывали «на стороне», в первую очередь занимались спекуляцией.
Согласно данным московских бюджетных исследований за первую половину 1918 г., на долю нормированных продуктов приходилось 15% нормы калорий; все остальное приобреталось нелегальным способом. Примерно такую же картину мы видим и в материалах более поздних (октябрь—ноябрь 1918 г.) исследований структуры потребления московских рабочих. При этом в них отмечалось, что в снабжении хлебом (кстати, и обувью) государство по крайней мере не сильно отставало от мешочников: на каждую четвертушку нормированного хлеба приходилось полфунта ненормированного (на пару купленных по карточке сапог пришлись две «нелегальные» пары).86
82
Сошлюсь здесь же еще на два вызывающих доверие свидетельства. В январе 1919 г. кооператор и публицист И. Рубин указал на удовлетворение государством лишь 20 % минимальной потребности населения в продовольствии.87 Исследователь-статистик А. Е. Лосицкий в начале 1920-х гг. утверждал, что в среднем в годы гражданской войны до 75 % потребляемого хлеба городское население закупало на вольном рынке у мешочников. Эти авторы были весьма информированными людьми. Лосицкий, например, занимал пост заведующего отделом изучения состояния питания населения ЦСУ РСФСР. Их выводы признает вполне правильными и современный историк-аграрник В. В. Кабанов.88 Исследователь Л. Н. Суворова упоминает о том, что в села потребляющей полосы нелегальные снабженцы доставили хлеба почти в 2.5 раза больше, чем органы Наркомпрода.89 Что касается снабжения другими видами продуктов и одежды, то тут государство отставало на порядок.
В провинции нередко вообще вся система снабжения держалась на нелегальном рынке и мешочничестве. Резюмируя процесс роста нелегального снабжения к концу 1918 г. журнал «Кооперативное слово» писал: «Если по улицам городов и деревень еще не валяются теперь трупы умерших от голода, если мы еще кое-как и кое-чем прикрываем нашу наготу, то этим мы обязаны преступному мешочничеству, преступному обходу законов, национализировавших торговлю».90
Совсем иначе отзывался о соотношении государственных и мешочнических «заслуг перед обществом» В. И. Ленин. 30 октября 1918 г. в статье «Экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата», ссылаясь на данные ЦСУ, он писал: «Приблизительно половину хлеба городам дает Компрод, другую половину — мешочники».91 Однако цифры, им приводимые, говорят о гораздо большем вкладе нелегальных снабженцев в спасение голодающих: 53 млн пудов привезено Компродом и 68.4 млн мешочниками;92 соответственно вклад первых составил 44 %, а вторых — 56 %. Большевистским деятелям было присуще стремление принизить роль мешочников. Но главное состояло в другом. В то время получило распространение справедливое мнение экономиста М. Н. Смита, согласно которому продовольственная монополия становится экономическим абсурдом, после того как количество «нелегальных» товаров превысит объем легальных. Поэтому Ленин оценивал долю мешочников в «половину», хотя приводил противоречивые данные. Позднее советские авторы противоречие «преодолели». В научных работах упоминали лишь о «половинном» вкладе мешочников, а о ленинских цифрах помалкивали.93
83
Только в 1967 г. экономист 3. В. Атлас вспомнил об оборотной стороне медали. В одной своей статье он привел «неприятные» цифры и признал, что мешочники привезли «больше половины».94 Примечательно, что до сегодняшнего дня даже это суждение, по сути принадлежавшее Ленину, далеко не стало общепризнанным. И если в 1989 г. историк Ю. П. Бокарев отвергал попытки принизить значение мешочников и настаивал на признании 56%-ного вклада мешочников в продовольствование горожан, то авторы «Истории политических партий России» в 1994 г. указывали на подвоз мешочниками «до половины всего продовольствия, потребляемого городским населением».95 Недооценка места нелегального снабжения в продовольственном обеспечении населения по сути дела исходит из той или иной трактовки противоречивых высказываний Ленина и в целом, как представляется, не соответствует действительности.
Между тем соотношение государственных и мешочниче-ских поставок провизии в разных регионах было различным и в немалой мере зависело от позиции местной власти — от ее готовности пойти на компромисс с мешочниками или, наоборот, решимости искоренить их. Усиливая административный и военный нажим на нелегальный рынок, большевистские деятели сеяли зубы дракона и пожинали в перспективе урожай в виде голода и смерти. Так происходило в Вятской губернии в первой половине 1918 г. и в итоге здесь хлебозаготовки были в общем незначительными — Наркомпрод заготовил 1.2 млн пудов, а мешочники — 800 тыс. В Воронежском и Коротояк-ском уездах Воронежской губернии власть развернула масштабное наступление на мешочников, и нелегальные закупки хлеба оказались значительно меньше государственных. Но при этом источники указывают на оставшиеся необмолоченными огромные хлебные запасы в этих районах.96 Крестьяне, ссылаясь на «объективные» причины, отказывались от обмолота хлебов, признанных «излишками» и предназначенных для реквизиции.
Наоборот, благоприятная для продовольствования населения ситуация складывалась в регионах, в которых власти пытались строить взаимоотношения с нелегальными снабженцами с позиций «разумного эгоизма». Особое место занимала Курская губерния, отличавшаяся наличием в 1918 г. очень больших запасов хлеба (ранее они предназначались для экспорта) и удобным для мешочников расположением железных дорог; отсюда в конце 1917—1918 г. (до октября) было вывезено в голодные районы 15 млн пудов хлеба, из них на долю мешочников пришлось 14 млн пудов. Примечательно, что данные о положении в Курской губернии заслуживают
84
доверия, они были обнародованы перед самими участниками «борьбы за хлеб» на состоявшемся в конце октября в г. Курске 3-м губернском съезде Советов. Примерно в то же время агент Наркомата продовольствия доносил в центральное ведомство об отправке мешочниками из этой же губернии ежедневно всего-навсего до 5 тыс. пудов хлеба.97
Мягкую по отношению к нелегальным снабженцам позицию в 1918 г. заняли и власти голодающей Калужской губернии; показательно, что в 1918 г. ходоки ввезли туда в 3 раза больше хлеба, чем государство.98 В целом в местностях потребляющей полосы мешочники стали, можно сказать, монополистами в деле обеспечения продовольствием населения сел и небольших городов. Лишенные промышленных центров и пролетариата эти территории считались «неперспективными», и съестные припасы в них ввозились «пролетарским» государством в небольших количествах.
С другой стороны, мешочники держали в своих руках дело снабжения товарами широкого потребления крестьян губерний, производивших продовольствие. В докладе комиссии по твердым ценам Президиуму ВСНХ от 16 августа 1918 г. отмечалось: «Вряд ли можно считать, что больше 5, максимум 10 процентов деревня получала продуктов промышленности по фиксированным ценам».99 Остальное крестьянам привозили мешочники — больше было некому. Мешочники начинали играть ведущую экономическую роль во взаимодействии города и деревни, промышленности и сельского хозяйства.
Отчетливей представить объемы мешочнических перевозок помогут следующие цифры. Ходок-профессионал перевозил не более 16 пудов хлеба; в среднем же каждый из них, по данным Н. Д. Кондратьева, доставлял на место по 9.9 пудов. Мешочники-потребители привозили в свои семьи по 2—4 пуда.100 При этом нельзя забывать о поистине массовых масштабах «ходачества» особенно в тех районах, где местные власти жертвовали продовольственной монополией; только через станции Брянск и Вятка, например, ежедневно проезжало до 5 тыс. нелегальных снабженцев.101
Приведу выразительное свидетельство очевидца — прод-армейца В.Потапенко, который в «Записках продотрядника» описывал среди прочего поездку в составе реквизиционного отряда в начале 1918 г. из Петрограда на юг. Проезжая по Воронежской губернии, он имел возможность наблюдать, как мешочнические эшелоны с хлебом отправлялись на север. Однако по-настоящему он был поражен, когда впервые оказался на базаре; это произошло в Тамбове. «Проходя по рядам базара, я не верил своим глазам, — рассказывал В. Потапенко. — Прошло всего два дня (после отправки из Петрогра
85
да. — А. Д.), а мы словно в другом мире очутились: на прилавках — настоящий душистый хлеб, горшки с молоком, яйца, сало, овощи, в чугунах дымится картошка. В стороне — возы с мешками, видимо, мука. Жмутся друг к другу овцы, визжат поросята». В Петрограде стали забывать, что такое курятина, а тут боец увидел «много кур, жареных, вареных, живых».102 Знаменательно, что продармеец был возмущен всем увиденным. Как продовольственное изобилие может уживаться с хлебной монополией, он понять не мог. Между тем отчасти дело состояло в упразднении в первой половине 1918 г. остатков монополии тамбовскими Советом и губ-продкомом — руководившие ими эсеры не пожелали морить жителей голодом. 103
Только весной 1918 г. ходоки доставили из Орловской губернии в промышленные регионы около 1 млн пудов хлеба; из них 300 тыс. пудов — из Ливенского уезда, власти которого первыми в губернии отменили хлебную монополию. 104
Мешочники работали в целях удовлетворения общественной потребности в продовольствии. Например, в Нижегородском уезде, в котором проживало 63 тыс. человек, в ноябре-начале декабря 1917 г. официально было распределено всего 3700 пудов продуктов, но при этом никто не умер от голода или истощения; совершенно ясно, что население кормило себя само. Спасительная роль нелегального снабжения наиболее отчетливо проявляла себя в периоды наибольшего обострения продовольственных кризисов. В декабре 1917—январе 1918 г. в столицах до 80—90 % потребительского спроса удовлетворялось мешочниками. 85 % рабочих закупали тогда хлеб на вольном рынке.105 Мешочники не имели равных себе в деле доставки и распределения продовольствия.
Оказывается, заготовка даже тех продуктов, которые население принимало из рук государственных чиновников, далеко не всегда была заслугой лишь агентов власти. Тут возникает одна серьезная проблема, еще не поставленная исследователями, а именно — о роли мешочников в снабжении населения продуктами через реквизиционные и продовольственные отряды. Назовем это явление опосредованным мешочническим снабжением. Попытаемся отчетливей определить проблему.
Первоочередной задачей указанных отрядов была заготовка крестьянского хлеба. Между тем решить ее они оказались не в состоянии, поскольку наталкивались на ожесточенное сопротивление со стороны крестьян, уездных и волостных советов. Деревня была хорошо вооружена и представляла крайнюю опасность для реквизиторов. Из Тамбовской губернии сообщали, что в деревнях их встречали «залпами и
86
бомбами»; сооружая окопы и волчьи ямы, местные жители превращали свои селения в неприступные крепости. В Орловской губернии при приближении продовольственных отрядов крестьяне нескольких сел составляли совместный план противодействия им и вступали в бой; хлеб удавалось взять лишь с большими потерями.106
Особенно упорно оборонялись курские земледельцы. В частности, в октябре 1918 г. возвратившиеся из Курска хлебозаготовители докладывали съезду Советов народного хозяйства Олонецкой губернии: «Деревни обведены окопами и окружены пулеметами».107 Показательно, что именно из Курской губернии, как отмечалось выше, мешочники вывезли наибольшее количество хлеба. Крестьянам удалось отстоять право распоряжаться продуктами своего труда.
Вот случай, описанный в «Известиях» Брянского совета от 5 июля 1918 г.: «Реквизиционный отряд в 150 чел. Явился в одну из деревень недалеко от станции Покровское Курской железной дороги. Отряд был радушно встречен крестьянами и расположился на ночлег по избам. Ночью по сигналу факелами крестьяне набросились на спящих красноармейцев, обезоружили их и вывели за деревню. Здесь наскоро организованный суд постановил весь отряд расстрелять. Крестьяне вырыли братскую могилу, расстреляли всех красноармейцев и похоронили».108 Подобных фактов из истории 1918 г. можно привести множество. Вооруженные реквизиции сильно содействовали разложению взаимных связей города и деревни. Деревня замыкалась в себе, и преодолевать ее тяготение к полной натурализации удавалось в большинстве случаев только мешочникам.
Тут-то на первое место и выдвинулся новый метод хлебозаготовок. Жизнь показала, что реквизиционные и заградительные отряды без особого риска и без людских потерь могут отнимать хлеб у ходоков. Это подтверждали и расчеты. Изъятие каждого пуда провизии у крестьян обходилось реквизиторам в 500руб, а у мешочников — в несколько раз дешевле. Еще в решениях проведенного Министерством продовольствия 18 октября 1917 г. совещания ответственных работников содержалась ориентировка на пополнение запасов государства за счет реквизиций мешочнических товаров «на обратном пути»,109 но на практике эта ориентировка общего плана получила воплощение лишь при большевиках.
Изменилась расстановка приоритетов в деятельности продовольственных органов. На это, в частности, обратил внимание меньшевик Д. Далин, справедливо полагавший, что «энергия власти» целиком направилась на реквизицию запасов и «первый год советской продовольственной политики
87
ознаменовался не столько новыми законодательными актами, сколько продовольственными обысками, захватами продовольственных поездов и т. п.». А вот свидетельство чрезвычайного комиссара на юге России И. В. Сталина, который в телеграмме, направленной 13 июня 1918 г. В. И. Ленину, предусматривал единственную возможность получения хлеба — это отвоевывание его у мешочников; интересно, что такой метод захвата продовольствия Иосиф Виссарионович называл «заготовкой хлеба на юге».110 Заградительные отряды по сути дела намечалось превратить в хлебозаготовительные.
Установка на завоевание продуктов на дорогах была хорошо усвоена руководителями всех рангов. Об этом они не раз заявляли сами. Так, член Президиума Московского городского продовольственного комитета (далее МГПК) М. Рыкунов в июле 1918 г. подчеркивал: «Очевидно, к определению задач реквизиционных (или продовольственных) отрядов надо подходить не с этой стороны (имеются в виду провалившиеся попытки взять продукты у крестьян. — А. Д.), а с точки зрения более планомерного и усиленного развития товарообмена и борьбы с мешочничеством».111 Та часть этого выразительного суждения, которая упоминает о товарообмене, имеет чисто ритуальное значение — что-то вроде «Карфаген должен быть разрушен». По существу один из руководителей продовольственного дела в столице признает обреченность любых попыток получить хлеб, кроме изъятия его у мешочников. Ту же мысль формулировал коллега М. Рыкунова председатель Президиума Московского городского продовольственного комитета М. Е. Шефлер. Признавая увеличение масштабов реквизиций на дорогах Московского железнодорожного узла в 15 раз с января по май 1918 г., он констатировал: «Если мы сейчас имеем еще возможность существовать, то этим в значительной мере мы обязаны работе реквизиционных отрядов».112
Наконец, сами «борцы за хлеб» всячески старались уклониться от походов в вооруженные и укрепленные, вызывавшие страх деревни; зато с большой охотой, «с огоньком» отнимали хлеб у мешочников. Агенты Московского городского продовольственного комитета сообщали из губерний летом 1918 г., что «реквизиционные отряды всю свою энергию направили на борьбу с мешочничеством».113 В очень многих случаях экспедиции против мешочников в отчетах изображались в виде походов в села. Проверить это было непросто — контроль носил формальный характер, да и вернувшихся с едой победителей никто не стал бы судить. Вот что отмечалось в журнале «Продовольственное дело» (органе МГПК): «Рек
88
визиционные отряды никогда не были на высоте: вследствие отсутствия контроля над ними в этих отрядах много распущенности и деморализации. Заградительные отряды работают довольно хорошо».114
Некоторые начальники и рядовые посланных в деревни продовольственных отрядов не скрывали по простоте душевной, что в ходе своих экспедиций выполняли исключительно функции заградителей. В «Отчете о работе первого продовольственного петроградского отряда за полтора месяца» (июль 1918 г.) отмечалось: «Легче всего и больше всего отрядам удается получить хлеб на пристанях и станциях. Здесь остается только конфисковать те громадные запасы, которые с целью спекуляции подвозятся сюда».1,3 Итак, заградители предпочитали «работать» с мешочниками потому, что это было «легче всего».
Масштабы опосредованного снабжения были очень велики — значительно больше официально признаваемых. Названные руководители Московского продовольственного комитета рассылали своим агентам на места телеграммы следующего содержания: «Весь реквизируемый продовольственными отрядами, весь отбираемый у мешочников хлеб немедля грузите и направляйте в Москву».116 Как видим, «хлеб» делится на две части: явно отнятый у мешочников и «реквизированный», т. е. неизвестного происхождения. Думается, очень большая часть последнего перешла к реквизиторам из «ходаческих» мешков. На состоявшемся в декабре 1918 г. Всероссийском продовольственном совещании деятельность Наркомата продовольствия была названа «мешоч-ническим товарообменом».117 При этом мешочнический хлеб командиры продовольственно-реквизиционных отрядов выдавали за крестьянский: это было удобнее и престижнее, ибо вожди ожидали от своих агентов прежде всего воплощения в жизнь придуманной ими системы отношений города с деревней.
Официальные данные о результатах реквизиций следует каждый раз подвергать критическому анализу. Сошлюсь на факты. По сообщению работавшего в составе одного крупного заградотряда представителя Наркомпрода, на станции Хобо-товка (под Москвой) заградители находились в начале июля всего два дня и за это время изъяли у мешочников 8 тыс. пудов. Через две недели местный комиссар продовольствия, обеспокоенный поступлением в «центр» сообщений о развитии на его территории мешочничества, составил доклад; в нем утверждалось, что ежедневно реквизируется на станции до 4000 пудов хлебных продуктов (8 тыс. комиссар разделил на 2 и итог распространил на все время).1,5 В тот раз комиссар
89
стремился не столько преувеличить результаты изъятий хлеба, сколько похвалиться систематичностью своей работы. Вместе с тем нередко местные власти старались не выносить сор из избы, так как «центр» бывал недоволен допустившими мешочничество руководителями.
Что касается отчетов командиров заградительных отрядов о результатах реквизиций, то к ним надо относиться с предубеждением. Нередко «заграды» представляли собой кочевые отряды, действовавшие в первую очередь посредством набегов (на большее не хватало сил), и о серьезной отчетности говорить не приходится. Например, по сведениям Московской продовольственной управы, в январе многочисленными мелкими реквизиционными группами было изъято 76 тыс. пудов; это составляло всего-навсего около двух процентов ввезенных в город мешочниками продуктов.119 Мы имеем дело с явным занижением данных о перехвате провизии на московских вокзалах.
Руководителям самых крупных заградительных подразделений труднее было скрыть подлинные размеры реквизиций мешочнического хлеба, и их сведения вызывают большее доверие. Это, в частности, касается данных о результатах работы «реквизиторов» на железнодорожных станциях Курск, Давыдовка (в Воронежской губернии) и Вятка, откуда руководители отрядов доносили об изъятии крупных партий хлеба — до тысячи пудов в день.120
Однако в целом обнаруживается тенденция к преуменьшению масштабов изъятия провизии заградотрядами у нелегальных снабженцев. Так, на станции Лукоянов в Нижегородской губернии за апрель 1918 г. было изъято у мешочников муки и мяса по 30 пудов, а также 40 пудов кожи, 20 пудов мануфактуры, 40 пудов галантереи. На Нижегородской пристани в течение нескольких весенних и летних месяцев было отнято у пассажиров 800 пудов муки и хлеба. По официальным данным, за первую половину года в Нижегородской губернии было реквизировано всего-навсего 20906 пудов ржи, пшеницы, муки, пшена, круп, овса. Нередко в «центр» посылались фантастически заниженные данные: калужские власти доносили, что в «царстве мешочников», в Калуге, за весь август 1918 г. удалось реквизировать 525 пудов.121 В Малмыжском уезде Вятской губернии весной и летом 1918 г. действовал заградотряд, результаты работы которого получили восторженную оценку в официальных материалах. Его хвалили за то, что по предоставленным его руководством сведениям, им было собрано «целых» 5 тыс. пудов. Между тем это составило всего лишь 1.7 % от тех 300 тыс. пудов, которые вывезли мешочники из уезда.122
90
Как видим, по официальным данным, реквизиторы не обеспечивали изъятие и 2 % перевозимого нелегальными снабженцами хлеба. Налицо неувязка с многочисленными данными, позволяющими этот процент серьезно повысить. К сожалению, приходится довольствоваться косвенными доказательствами, поскольку статистические материалы отсутствуют. Например, в отправленной 27 июля 1918 г. в Нарком-прод со станции Вятские поляны телеграмме читаем: «25-го прошел первый маршрутный поезд в составе 28 вагонов хлеба, в том числе 26 вагонов реквизированного отрядами у крестьян и 2 — отобранного у мешочников».123 Здесь речь идет уже об '/п доле мешочнического хлеба в общем объеме государственных заготовок, т. е. о 7—8 %.
Московским продовольственно-реквизиционным полком в августе—декабре 1918 г. было заготовлено в деревнях 165 тыс. пудов и отнято у мешочников только на железнодорожных станциях 45 тыс. пудов. Соотношение между итогами непосредственной и опосредованной разновидностей хлебозаготовок примерно 3.5 : 1. Полк был одним из самых надежных и дисциплинированных. Вместе с тем в отчете о работе подразделения после перечисления указанных цифр отмечалось: «Кроме того, полком реквизирована масса нормированного продовольствия и мануфактуры».124 Это предполагает, что значительная часть добра, «принадлежащего отныне революции» (распространенный в то время оборот речи), осталась никем не учтенной и запросто могла быть разбазарена.
Все эти цифры, кроме прочего, свидетельствуют и о безобразном учете реквизированного продовольствия из-за господства анархии в государственных структурах и в делопроизводстве.
Местные власти, отвечавшие за недопущение мешочничества, нередко старались не докладывать о наличии реквизированного хлеба, рассчитывая оставить продукты у себя. Согласно же установленному порядку, все реквизированные грузы передавались в распоряжение губернских продовольственных комитетов.
Вообще искажение отчетности продовольственными работниками на местах было рядовым явлением. Нередко ситуации приобретали абсурдный характер. Так, руководители Вятской губернии преуменьшили продовольственные ресурсы в целях включения своей вотчины в разряд хлебопотребляющих местностей; регион при этом располагал хлебными запасами в размере 16 млн пудов. Советские начальники Ефремовского уезда той же губернии донесли в Наркомпрод о полном отсутствии «излишков»; между тем основательная
91
ревизия выявила возможность изъять в уезде более 2.5 млн пудов.125 Это распространялось и на отчетность по реквизированному мешочническому хлебу. Местные начальники вовсе не собирались делиться реквизированными продуктами. Так, Бугульминский уездный совет доносил в Уфимскую губернскую продовольственную управу: «Количество реквизированного хлеба точно неизвестно ввиду мелочных партий, разделенных между разными местами».126 Журнал «Продовольственное дело» указывал на такой факт: «Агентом инспекции (при Московском городском продовольственном комитете. — А. Д.) Снопко на Курском вокзале у неизвестного лица арестовано несколько сот баранок, запрещенных к выпечке. Баранки препровождены в отдел реквизиции».127 Никто из чиновников не стал бы возиться с сотней-другой баранок. Всем было ясно, что эти лакомства будут кем-то присвоены — для того они и «арестовывались».
В отдельных случаях осуществление реквизиций изначально не предполагало никакого учета. Эшелоны нелегальных снабженцев отдавались на поток и разграбление бойцам заградительных подразделений. В Ставропольской губернии в середине 1918 г. создавались «партизанские отряды», в обязанности которых входило осуществление изъятий хлеба по собственному усмотрению и произволу. Порядок изъятия и использования продуктов определяли сами «партизаны». Для того чтобы получить хоть какую-то часть провизии от «партизан», Ставропольский продовольственный комиссариат разработал систему стимулирования. Ее суть выражалась следующей выдержкой из распоряжения комиссариата: «Стоимость задерживаемого хлеба, считая по твердым ценам, поступает в пользу тех лиц, которыми он будет задержан».128 Вспомним, что в 1917 г. (в отрядах самого А. Д. Цюрупы) эти деньги предназначались обиженным мешочникам в целях их умиротворения.
Существовали и легальные возможности скрыть от учета реквизированные продукты. По декрету СНК от 6 августа 1918 г., половина добытого продовольственными и заградительными отрядами хлеба направлялась создавшим их организациям, то есть самим «реквизиторам», а вторая половина — в общий государственный котел.129 «Заградители» определяли такие «половины» на глазок.
Главной же причиной фальсификации учета мешочничес-кого хлеба назовем материальную заинтересованность бойцов и командиров заградительных подразделений в представлении путаных сведений, занижении данных о масштабах изъятия продовольствия. Пользуясь отсутствием контроля и недостатками учета, они попросту присваивали реквизиро
92
No comments:
Post a Comment